В 2012 году Зейна Даккаш ораганизовала для женщин-заключенных в ливанских тюрьмах десятимесячный сеанс театральной терапии. Итогом этого эксперимента стала не только возможность для десятков женщин выговориться и поделиться наболевшим с окружающими, но и документальный фильм «Дневник Шахерезады», который Зейна привезла на конкурс документального кино 36-ого ММКФ. К слову, участвовать в конкурсной программе Московского фестиваля ей уже доводилось несколько лет назад с картиной «12 разгневанных ливанских мужчин».

На состоявшейся после показа пресс-конференции режиссер подробно рассказала, с какими сложностями ей пришлось столкнуться во время съемок и подготовки к ним, и почему эти усилия все же несомненно стоили того.

- Так получилось, что по образованию я актриса, затем немного занималась театральной режиссурой, потом прошла курс клинической психологии и только после этого стала режиссером. С 2009 года я работаю в ливанских тюрьмах, и в 2009 году мы начали наш проект в мужской тюрьме; после он послужил основой для моего первого полнометражного документального фильма «12 разгневанных ливанских мужчин». Происходило это следующим образом: я прихожу в тюрьму как психотерапевт, психолог, который начинает работать с людьми. После этого я выступаю в качестве театрального режиссера, потому что я ставлю пьесу, ставлю тот драматургический материал, который позволяет людям выразить себя. Затем мы открываем двери тюрьмы, люди извне могут приходить и смотреть  представление. И конечно, в течение всего проекта, начиная с терапии и заканчивая представлениями, мы ведем постоянную съемку. И все равно мы заранее не знаем, получится ли у нас в итоге документальная лента; мы просто смотрим отснятый материал и решаем, получается у нас картина или нет. Я очень рада, что оба проекта завершились успешно.

- Прежде всего, начнем с театрального опыта. Дело в  том, что театр в тюрьме, как мне кажется, – это очень интересное и освобождающее зрелище. Люди, попавшие в тюрьму, действительно многое потеряли в своей жизни, многого лишились, прежде всего, свободы. И потому можно сказать, что в каком-то смысле им уже почти больше нечего терять. Именно поэтому они чувствуют себя очень свободно, не стесняются. Мол, раз государство уже посадило меня в тюрьму, говорят они, то я могу четко сказать о том, что я думаю, что чувствую и что мне нужно. Мы даже приглашали представителей властей, политиков для того, чтобы они могли на все это посмотреть.

Теперь о том моменте, когда появляется камера. Во-первых, камера никогда не появляется сразу: сначала должна сформировать какая-то атмосфера доверия, сотрудничества в группе. В среднем на это требуется два-три месяца, и только потом появляется камера. Но камера у нас небольшая, да и осветительных приборов у нас нет, работаем при естественном освещении. Все происходит очень спонтанно, и очень быстро эта камера становится для заключенных другом. Но, конечно, должно пройти еще два-три дня, чтобы люди перестали обращать на них внимание. В первое время этого не избежать, многие начинают, что говорится, играть на камеру. Но бороться с этим очень просто: весь отснятый за эти два-три дня материал мы без сожаления выбрасываем в корзину. А как только люди перестают замечать камеру и ведут себя естественно, у нас появляется первый материал, который можно использовать.

И, конечно, мы всегда спрашиваем у людей разрешение на съемку: они должны подписать право на использование этих интервью в фильме. Часто появлялись женщины, которые говорили: «Нет, мы ни в коем случае не можем принять участия в этом проекте! Если мой муж увидит меня в фильме, он просто тут же убьет меня на месте!» Мы отвечали им: «Хорошо, мы не будем вас снимать, камера будет смотреть абсолютно в другую сторону, вы  в кадр точно не попадете». Но проходит несколько дней, и они сами подходят к нам и спрашивают: «Как это так, что нас не будут снимать? Мы тоже хотим быть в фильме». Они подписывают разрешение и присоединяются к съемкам.

- А вы смотрели фильм «12 разгневанных ливанских мужчин»? Так вот, по сравнению с этой лентой в своей второй картине я очень деликатная, очень мягкая. Работая в тюрьме, ты должен воплощать сразу несколько ролей. Конечно, я прихожу туда как психолог, но этого недостаточно. При этом ты должен быть еще и полицейским в каком-то смысле, потому что перейти границу бывает очень легко. Одновременно ты должна быть и матерью, и сестрой, и театральным режиссером; назовите сколько угодно ролей – практически все из них приходится воплощать при работе в тюрьме. Но только в этом случае можно рассчитывать на успех проекта.

С мужчинами была отдельная история, потому что в мужской тюрьме меня воспринимали в первую очередь как женщину: начинали со мной заигрывать, гладили меня по головке. Тут нужно очень четко определить границу: я здесь не как женщина, я здесь как человек, как профессионал. В женской тюрьме была несколько иная ситуация: там на меня смотрели весьма скептически и держали дистанцию. Мол, кто ты такая, зачем ты сюда пришла, чему ты нас тут научишь? И это отношение тоже необходимо было преодолевать. В конечном счете, мы стали как сестры и между нами установились теплые доверительные отношения.

- Прежде всего, у меня есть своя некоммерческая неправительственная организация, и мы имеем право обращаться за помощью к фондам. Это все иностранные деньги: первый проект был осуществлен на деньги Европейского союза, второй проект был профинансирован из Швейцарии. А вот у ливанского правительства на подобные проекты нет ни копейки денег. Но, тем не менее, правительство является нашим партнером: они дают нам все необходимые разрешения, помогают со съемками и другими способами содействуют осуществлению этих проектов. Но, стоит признать, произошло это не сразу: понадобилось два года, чтобы начать этот проект, ведь первое время я получала сплошные отказы. Я сама не политик, не принадлежу ни к какой политической партии, но мне приходилось обращаться к разным политическим силам и лоббировать свой проект.

Что касается соблюдения прав человека в Ливане, то целью нашего проекта было сделать все возможное для того, чтобы улучшить эту ситуацию. В случае с мужской тюрьмой мы хотели добиться для заключенных возможности досрочного освобождения за примерное поведение. И это сработало: через два месяца после выхода картины был принят закон об условно-досрочном освобождении. В женских тюрьмах все иначе: многие наши героини, многие заключенные сидят за то, что убили своих мужей. Но проблема в том, что ливанское законодательство не делает различия между просто убийством и преступлением, которое совершается жертвой домашнего насилия. Такого понятия как домашнее насилие вообще не существовало в законодательстве Ливана! И при этом ведь как зачастую развивается история? Девочку против ее воли в 12 лет выдают замуж за пятидесятилетнего мужчину, который бьет ее, подвергает сексуальному насилию не только ее саму, но и детей. Положение женщины часто становится просто невыносимым. Нельзя, конечно, сказать, что в Ливане это повсеместное явление, но в сельских районах и деревушках оно встречается довольно часто. И основной политической целью второго проекта было введение самого понятия «домашнее насилие» в наше законодательство. И сейчас наконец произошли подвижки в этом отношении: в апреле 2014 в ливанский парламент был внесен такой законопроект. Законом он еще пока не стал, но мы все молимся, чтобы это поскорей произошло. 

- Очень точное замечание. И я отвечу на него в двух частях. Первая часть будет касаться театрального опыта, с которого мы начинаем каждый наш проект. Понятно, что все наши пьесы построены на самовыражении, на полном самораскрытии. Как в этом случае можно защитить женщин? Решение очень простое: если это моя история, я ее пережила – пусть ее в театре расскажет моя подруга. У подруги тоже есть своя история, но ее расскажет кто-то другой. И зрители никогда не знают, кому конкретно принадлежит каждая из этих историй.

Теми же соображениями мы руководствуемся и на втором, кинематографическом этапе, когда дело доходит до монтажа. Дело в том, что монтаж картины занимает у меня очень много времени, порядка девяти месяцев. Почему так долго? Потому что меня не интересуют индивидуальные истории, для меня важно подчеркнуть, что все эти женщины по сути – один человек. Я прослеживаю единую линию того, что происходит с женщиной в нашем обществе.

Когда у меня готов самый первый, приблизительный вариант монтажа, своеобразный набросок фильма, я прихожу к моим героиням, и мы смотрим его вместе. И фактически настоящий монтаж происходит уже с их участием. Поэтому, если кому-то из женщин какой-то эпизод кажется слишком личным, слишком интимным и ей не хочется видеть его в фильме, мы начинаем обсуждать варианты: я предлагаю или заменить его другим куском, или что-то в нем поменять, или же вообще выкинуть. Таким образом каждая из этих женщин становится полноправным участником монтажа.

- Дело в том, что я не могу разделить для себя две этих ипостаси - художника и социального работника. Так получилось, что для меня художественное самовыражение вообще не мыслимо вне социальных целей, вне социальных проблем. Я прекрасно помню, как я получала образование, как я училась актерскому мастерству; насколько все это было скучно, насколько мне надоело искусство ради искусства, вопросы эстетики, вопросы формы.. Мне все это совсем не интересно; я могу создавать только искусство, основанное на социальной сфере. Быть может, дело еще и в том, что я очень тесно ощущаю свою связь с родиной, с Ливаном, и главная моя задача – попробовать помочь изменить что-то в жизни моей страны. Конечно, как художник, как режиссер я получаю удовлетворение, когда фильм закончен и на свет появляется новый художественный продукт. Но несравнимо большее удовлетворение я получаю в тот момент, когда удается пролоббировать очередной закон, изменить общественное мнение или хоть как-то поменять социальную ситуацию в моей стране.

Фото Евгений Гаврилов